Новая земля. Закрытые острова

7

Старое кладбище Белушки на косе, в прибрежье бухты. Слышал, будто здесь давным-давно было ненецкое капище, а потом уже его стали использовать, как христианский погост. Добирались к нему по дороге между завалами утильного железа и разрушенных построек. За стеклом УАЗика мелькнуло и что-то вроде бывшего угольного склада, а потом и обнесённая проволокой-колючкой площадка – оказалось, с металлом для вывоза на материк… Приехали. Иван Сергеевич Соколов-Микитов побывал в Белушьей Губе в тридцатом году, застал это кладбище с приметным старым гурием из камня, с высокими могильными крестами «источёнными ветром и морозной пылью…» Сегодня всё выглядит по-другому: более-менее оно обихожено. Установлен и огромный православный крест…

Захоронения бывают разные, и не только на суше, но и в морях тоже. Одно из кладбищ радиоактивных отходов устроено на дне залива Степового.

Залив относительно узок и неглубок, врезается в восточный берег Новой Земли по 72-й широте. С покатого прибрежья типичная тундра плавно устремляется вверх на сопки. Самая крупная из них – 341 метр. Из прочего приметного: речка, сбегающая в залив на западе, а на востоке – два солёных, затопляемых морским приливом озерка, и на самом входе в залив – крошечный островок Наковальня – верх его и в самом деле напоминает опору для ковки металла.

Местный подводный могильник существует с тех пор, как бытовала практика топить радиоактивные отходы в океане. Поступали так все страны, имевшие ядерные производства. Из того, что ныне покоится на дне залива, давно уже не делают тайны. Говорят о двух тысячах контейнеров с твёрдыми радиоактивными отходами, но особая речь о подлодке К-27, которую уложили на грунт целиком.

Лодку эту я видел в Северодвинске, и в не лучшие для неё времена – пришвартованную к причалу отстоя и консервации, среди таких же списанных кораблей-горемык. Тогда ни сном, ни духом не ведал о дальнейшей её участи, да и ни к чему мне было знать. И, конечно, никак не предполагал, что много лет спустя интересы и труды морского историка не раз выведут меня на недолгую и трагичную судьбу уникальной атомной подлодки К-27.

Столь же случайным оказалось знакомство и с последним боцманом этого корабля. Геннадий Александрович Петухов больше двадцати лет как вышел на пенсию и работал в северодвинском драмтеатре инструктором пожарной безопасности. Впрочем, сказать «работал» не совсем верно. Помнится, всякий раз он начинал своё дежурство непременной фразой: «Заступил на службу». Звучало это, разумеется, в шутку, но и с уловимой интонацией бывшего военного человека. Флотская выправка в Геннадии Александровиче угадывалась безошибочно, про себя я сразу отметил: строгая струнка, аккуратист, любит порядок, наверняка всерьёз занимался спортом. Но спросить его про воинскую службу повода долго не было. А не спросил бы однажды, так скромный Геннадий Александрович мог и не придать никакого значения своему морскому прошлому.

Из всех кораблей, на которых довелось служить Петухову, самой известной на флоте была подлодка К-27. Впервые он увидел её, когда командовал

рейдовым минным тральщиком. Базировался он в Северодвинске, и у причала, где тральщик обычно швартовался, стояла атомная К-27 – мощный красивый корпус. Всех и каждого из её тогдашних моряков Геннадий Александрович знал. Будничные корабельные дела «по портовому соседству» сводили Петухова с ними часто. Командир подлодки капитан I ранга Геннадий Гелиадорович Новицкий слыл большим умницей, морскую профессию знал. Когда в 1975-м тральщик мичмана Петухова «отслужил свои Регистры», Новицкий взял его к себе боцманом, старшиной рулевых и сигнальщиков. Правда, на тот час атомная лодка уже числилась неходовой.

Известный писатель-маринист Николай Черкашин в очерке о подлодке К-27, в общем-то, непростительно для моряка-подводника называет её «Золотой рыбкой», путая с первой советской подлодкой проекта 661, которая создавалась с корпусом из титановых сплавов. К-27 тоже строилась северодвинцами, однако несколькими годами раньше «Золотой рыбки», и совсем по иному проекту – 645. Она тоже была уникальной, но в ином роде. Внешними очертаниями К-27 не отличалась от самых первых наших атомных кораблей, но в её реакторах использовался так называемый ЖМТ – жидкометаллический теплоноситель. Проще: в системах парогенераторов лодки циркулировала не вода, а расплавленная масса свинца и висмута. Лодку сдали флоту в 1963-м, она ходила в моря по большей части опытовым кораблём и, к сожалению, недолго.

В мае 1968 года морякам поставили задачу вывести реакторы на полную мощь. Только командир БЧ-5 лодки А.А. Иванов тогда посчитал, что корабль к походу не готов, поскольку уже требовалось провести регенерацию ЖМТ. Своё «особое мнение» он даже записал в бортовой журнал. По тем временам такой поступок требовал мужества. К мнению Иванова не прислушались. В море случилась страшная авария в реакторном отсеке. От радиационного удара в тысячу рентген переоблучился весь экипаж. К-27 вернулась в Гремиху. Счётчики Гейгера зашкалили даже на причале. Часть моряков погибли. Как боевой корабль подлодка уже не подлежала восстановлению. Свежие активные зоны её реакторов выгрузке не поддавались. Поэтому первый контур залили фурфуролом, который, кристаллизуясь, становился чем-то наподобие гранита, а весь реакторный отсек заполнили битумом.

Стоянку лодки в Северодвинске обеспечивал сокращённый почти в три раза экипаж. Но, как и на любом корабле с Военно-морским флагом, на ней неслась вахта. Необитаемым являлся лишь реакторный отсек.

Все, кто бывал на лодке К-27 того времени, впоследствии рассказывали мне: в отсеках её поддерживался идеальный порядок. Помнится, так и говорили: «Палубы выдраены под домашние тапочки, а поручни под белые перчатки». А кто за чистоту и опрятность корабля первый ответчик? Боцман! Боцман Петухов дело своё знал.

В Главном штабе флота К-27 уже не числили, и вообще как-то скоро о ней забыли. Но однажды приехал в Северодвинск Главком Сергей Горшков, вышел на причал и очень удивился: «Как, она всё ещё тут?!»…

– В последний поход подлодку тщательно готовили, – рассказывал Геннадий Александрович. – Море редко кого балует, и главным было обеспечить непотопляемость корпуса. Всё точно рассчитали, и для пущей плавучести несколько балластных цистерн даже заполнили «пенопластовыми шариками»…

В последней команде К-27, точнее, в аварийной её группе пошли тринадцать человек: командир – Алексей Анатольевич Иванов, тот самый принципиальный командир БЧ-5 со своим «особым мнением», три матроса-срочника, остальные – мичманы. Митингов не устраивали и обошлись без долгих прощаний на причале. Был сентябрь 1981-го…

К месту шли около трёх суток. Прибыли. Карское море: серый день, стылая вода. В заливе Степового, стали в точку. Эхолот отбивал 33 метра. По рекомендациям МАГАТЭ аварийные реакторы надлежало топить на глубине не менее 4000 метров. Но кто тогда слушал МАГАТЭ?

Лодка не хотела умирать. В её корпус впустили студёное море, первые отсеки и центральный горькую воду брали быстро, а кормовые медленно, и обречённая подлодка хотя и погрузилась, но лишь упёршись носом в дно.

– Корма с рулями и стабилизаторами оставалась на поверхности, – объяснил Геннадий Александрович. – Сначала решили делать вырез в корпусе. С буксира на лодку спрыгнул было матрос с газовым резаком. Но тут заметили, воздух всё же стравливается. И резать не стали…

Неверно описывают последние минуты атомной подлодки К-27 и маринист Черкашин, и мемуарист адмирал Мормуль: никто тогда корпус лодки в районе балластной цистерны форштевнем буксира не бил, да и невозможно форштевнем пробить такой металл.

– Дело было так, – продолжил Геннадий Александрович. – Оба буксира зашли с её кормы, разом навалились на стабилизаторы, жиманули, вот тогда она и ушла, наконец, под воду. Последний раз и навечно… Настроение у всех было соответственное, будто на похоронах. Мужики, кто с первого дня на К-27 служил, мрачно вслух, мол, не помешало бы выпить за её службу и за её покой… А мне 10 сентября день рождения, и я в рейс бутылку коньяка взял. Вот тогда она и пригодилась…

Вернулись в Северодвинск. Командир Беломорской базы Леонид Михайлович Сальников перед строем на плацу объявил: «Задача выполнена. Подлодка отбуксирована и затоплена в заданном районе Баренцева моря». Вообще-то залив Степового – Карское море. Но не ошибся тогда адмирал и не оговорился: место затопления подлодки К-27 держали в секрете, даже от своих.

Только несколько лет спустя, уже в крикливые времена «перестройки» Геннадий Александрович Петухов прочёл в одной из газет статью об экологии Севера. Там же приводились точные координаты захоронения его корабля – 72 градуса 31` 25” северной широты, 55 градусов 30` 25” восточной долготы. Последний экипаж К-27 расформировали, моряков перевели на другие корабли. Петухов дослуживал свой срок на других атомных лодках, которые стояли в Северодвинске.

Признаться, в рассказе Геннадия Александровича о К-27 я не почувствовал сентиментального отношения к обречённому кораблю, однако именно с этой подлодкой у него связано больше всего воспоминаний.

Строгого инструктора Петухова в cеверодвинском драмтеатре долгое время вспоминали добрым словом, и, кстати, так вышло, что штатные аншлаги «ответственный за пожарную безопасность – Г.А. Петухов» в помещениях театра ещё долго сохранялись после того, как он окончательно ушёл на пенсию. Об очень многом и примечательном из морской службы Геннадия Александровича, как выяснилось, в коллективе театра даже и не подозревали.

Из отчёта совместной российско-норвежской экспедиции 2012 года на научно-исследовательском судне «Иван Петров», опубликованного в октябре 2012 года в Париже: «Уровень загрязнений гамма-излучающими радионуклидами в заливе в целом низкий. С помощью телеуправляемого подводного аппарата обследованы затопленные объекты. Повреждений контейнеров не наблюдалось. Утечек радиоактивных веществ из АПЛ К-27 нет. Лодка лежит на ровном киле и не покрыта слоем донных отложений. Коррозии лёгкого корпуса не наблюдается. Отсутствуют ряд люков на лёгком корпусе. Палуба покрыта слоем ила 3-5 сантиметров. На корпусе АПЛ наблюдаются бентические организмы».

Осенью залив не знает покоя, волны бегут по нему без устали, короткие и злые. Чешуйки пенных гребешков густо разбросаны по серо-зелёной воде.

Море, прижатое небом, тускнеет холодно и мрачно. И никакого намёка на затишье, хотя мир отчего-то и стал почти беззвучным. Молчит залив, даже на берегу едва шелестит накат, бросает на гальку клочья пены, столь похожие на сахарную вату. Смолк и гомон птиц на ближних скалах. А дальше на север – безучастные бурые сопки тундры. Равнодушное небо над всем…

В такие часы становится тревожно от неясных ожиданий или даже предчувствий. Будто осторожно прикоснулся к леденящей тайне, что известна немногим, и ждёшь, как она на сердце отзовётся…

 

8

Осень лишает тундру праздничного наряда, в который она облачается лишь в августе, когда ярко и стремительно цветёт. В сентябре тундра столь же скоро гаснет, и в этом её увядании как будто есть и сожаление, и отчаяние. А ещё – предчувствие беды.

Первые атомные заряды сработали на Новой Земле осенью, тоже в сентябре. Есть фото и кинохроника тех дней, мне их доводилось смотреть не однажды. Однако ни киноплёнка, ни, тем более, отпечаток на бумаге не способен передать человеческих переживаний…

Всякий, кто видел те ядерные взрывы воочию, описывал мне их по-своему. Хотя все сходились в одном: зрелище зловещее, но красивое.

Геннадий Ефимович Белозёров, дальномерщик ПК-206 – большого охотника за подлодками, в тот день был на суше:

– Погода стояла ясная и сухая. Мы лежали на открытой земле за бугром. Бугор считался естественным укрытием. Вертолёт стоял недалеко. Говорили, мол, до эпицентра километров двадцать. Все лежали лицом вниз, а я в небо. Это, конечно, воспрещалось, но уж очень хотелось посмотреть на атомный взрыв. Услышал гул двигателей, самолёт увидел. Нет, страха не было, а только любопытство. А потом свет! Яркий! Ослепительнее, чем фотовспышка, и за ним – гром покатился, да такой, что больше походил на треск. И треск этот отовсюду – будто земной шар раскололся! Потрясающе! Я в небо смотрел – там тёмной линией огромная дуга, ровная, будто её карандашом провели, и движется она прочь от места, где взорвалось. Думаю, так воздух спрессовало в ударную волну…

Виктор Сергеевич Ясинский, рулевой морского буксира МБ-101:

– От берега в море мы часов пять-шесть шли, но всё равно почувствовали, как судорога по островам пробежала и как грохотало. Шар огненный медленно поднимался, всё в нём кипело…

Не только Виктора Сергеевича, всех моих собеседников-очевидцев впечатлил огненный шар атомного взрыва. Людей завораживало пламя в центре его, оно казалось адовым огнём, что вырвался из недр преисподней. Он яростно метался, извергал кроваво-малиновые языки-щупальца, темнел и клубился, поднимался на огромную высоту, а там его, мрачно угасшего, подхватывали шальные ветры, рвали его и несли уже куда им угодно.

А потрясённое море будто вбирало в себя необузданный гнев атомного взрыва, чтобы затаить его до поры до времени в угрюмых своих глубинах. Николай Дмитриевич Старицкий, старшина эсминца «Безукоризненный»:

– Подняли якорь, пошли обратно. Примерно на полпути к берегу – полоса горящего моря. Море горит! Наверное, горящую пыль подняло взрывом с берегов, а осела она уже на поверхности воды. Море полыхало прямо по курсу. Ярко! Зловеще! Форштевень резал огненную гладь…

А с небес растревоженной Арктики, куда часом ранее вознеслось адово пламя, человек смотрел на дело помыслов и рук своих. Геннадий Яковлевич Сорокин, лётчик бомбардировщика Ту-16:

– С нашей высоты все эти скалы и сопки смотрелись, как куча хаотично разбросанных чёрных камней. Хотя чёрным, можно сказать, было всё – от ядерного жара ледники и снежные пространства растаяли. Жутко представить, что там творилось!

Николай Александрович Разницын, рядовой стройбата:

– Там ад творился! Ходить в зону первого взрыва нам запрещали, но мы же молодые были, глупые, о радиации ничего не знали. Поэтому за колючую проволоку всё же бегали – посмотреть… Танки и машины в шлак превратились. От ударной волны трещины в гранитных скалах образовались. А уж потом примечать стали – белухи целыми стадами на берег залива выбрасываются, да и другая морская живность, верно, почуяв угрозу, стала обходить наше злосчастное место стороной…

Валентин Леонидович Крючек, старшина штабного судна «Эмба»:

– Пошёл я вдоль уреза воды. Поразительно: сначала полоса медуз, следом – полоса омертвелых водорослей, за ней – такая же из палых крабов. На какой глубине живность жила, там смерть и встретила, а отлив оставил всё на берегу… Будто море «предъявило» нам, людям, погибших своих обитателей…

До ныне действующего моратория испытатели взорвали на Новой Земле 132 ядерных устройства – в атмосфере, под водой и на земле, а также и под землёй. Рвать в штольнях безопаснее и якобы менее затратно. Но и здесь энергия расщеплённого ядра время от времени крушила оковы своих подземелий. Точной статистики таких ЧП нет, вернее – частично обнародованы случаи с наиболее серьёзными последствиями, когда радиоактивные газы вырывались в атмосферу.

Николай Михайлович Милютин, комендант посёлка Северный однажды стал свидетелем такой аварии, и много лет спустя рассказывал мне, удивив простым, но и поэтическим образом:

– Расщелина в сопке ещё несколько дней извергала выхлопами коричневый дым… Пыхтела, будто Змей Горыныч дышал. Мы из окошек это видели…

Ядерный Змей Горыныч надолго угомонился лишь с введением моратория на подземные испытания. Сегодня задачи полигона сформулированы в президентском Указе № 194 от 27 февраля 1992 года. Читаем: «Поддержание в постоянной готовности сил и средств к проведению полномасштабных подземных ядерных испытаний и иных испытаний. Подготовка и проведение испытаний перспективных образцов вооружения и техники, военных объектов экономики страны на стойкость к поражающим факторам ядерного взрыва. Подготовка и проведение неядерно-взрывных экспериментов, опытов с использованием взрывчатых веществ в интересах поддержания существующего уровня развития ядерного оружия, повышения его надёжности и безопасности».

Пожалуй, без комментариев всё ясно. Хотя, возможно, следует пояснить, что такое неядерно-взрывные испытания. Их ещё называют докритическими – подрыв боеголовок с изотопами плутония и урана, но (!) без выделения ядерной энергии. В принципе, это ипостась и дело учёных, физиков-ядерщиков. Всех же прочих, думаю, должно устраивать, что окружающей среде такие опыты вреда не несут. И всё же есть вопрос корнем из прошлого: каков уровень радиации на островах сегодня, именно после тех, реальных 132 ядерных взрывов?

Не только сотрудники научно-испытательного отдела полигона, но и учёные нескольких морских комплексных экспедиций уверяли меня: любое пребывание на Новой Земле, как и постоянное проживание, безопасно для здоровья – радиация в пределах природного, или по другому – естественного фона! А в Институте безопасного развития атомной энергетики мне растолковали азы:

– Радиоактивность измеряют в разных единицах – кюри, рентгенах, греях, зивертах, а мощность излучения – в этих же единицах, но соотнесённых с единицей времени. Обычно более понятны населению – микрорентгены в час. Наиболее безопасными для человека считаются 15-20 мкР/час. В принципе даже уровни до 50 мкР/в час безопасны. Всё, что выше, может повлиять на здоровье, но при очень длительном воздействии на человека.

– А в природе?

– В природе на всё живое воздействует радиация, из того же космоса. На самой Земле: мрамор, известняк, песчаник, и в особенности – гранит. Они имеют повышенное излучение, но в рамках того же естественного фона. Человеку нечего опасаться. Никому же не придёт в голову лежать всю жизнь на плитах природного камня. Хотя в целом из-за него в крупных городах фон выше, чем за их пределами…

– В столице полно гранита, не опасно?

– В Москве немало мест, где преобладает гранит, – соглашались собеседники. – Там порой фиксируется – от 27 до 42 мкР/ч. То же и в Петербурге.

– Что же так подпортило репутацию Северной Пальмиры?

– Во-первых, Пётр основал город в области обширных геологических разломов на месте стыка Балтийского щита и Русской платформы. Из таких разломов, случается, выходят на поверхность радон и продукты его распада. Во-вторых, гранит во множестве использовался при строительстве. Поэтому есть участки набережных, где естественный фон – 60 мкр/час. Наконец, сегодняшний Петербург – город индустриальный, с техногенными объектами, теми же реакторами в промышленных зонах и научных учреждениях…

– А в итоге?

– Усреднённый фон до 20 мкР/час. Однако бывает и до 25.

На Новой Земле о радиации досужих разговоров не ведут, и на это сразу обращаешь внимание. У обывателя на Большой земле, напротив, понятие о радиоактивных угрозах прочно связано с островами, точнее – с издержками былой репутации закрытого испытательного полигона вкупе со слухами.

Особая речь о Чёрной губе. Здесь в сентябре 1957-го испытатели устроили так называемый «грязный взрыв». Именовался он ФО-3 – физический опыт № 3 – ядерный взрыв, когда, высвобождаясь, энергия создавала не ударную волну, а максимум радиации. Этим якобы «отрабатывали технологию» той самой нейтронной бомбы, которой нас хотели напугать американцы в 70-х. Со слов сразу нескольких ветеранов, участников того эксперимента: зона небольшая, на правом берегу, недалеко от уреза воды – крашеная суриком вышка с усечённым конусом. Якобы в этом конусе и был установлен заряд…

– Спроси, как сейчас в губе Чёрной? – напутствовали они меня.

И вот беседуем с подполковником Владимиром Васильевым, специалистом научно-испытательного отдела полигона. Владимир Константинович строг и опрятен, морская форма ему очень к лицу. Он спокоен, кажется, никогда и никуда не спешит, и обо всём рассказывает с мягкой, располагающей улыбкой:

– Задача нашего отдела – контроль за радиационной обстановкой на Новой Земле во всех экспериментах, проводимых Росатомом.

– Да, но эксперименты ведутся в посёлке Северный – далековато отсюда – в Маточкином Шаре. Есть ли контроль в Белушке?

– Постоянный! И в Северном, и в Белушке, и в Рогачёво…

– А там, где рвали заряды на открытых площадях – в воздухе и под водой?

– Мониторинг ведётся и там, везде, где испытывалось атомное оружие – на суше, в акватории, в воздухе, причём, и в рамках научных исследований тоже…

– Какова обстановка? Цифры назовёте?

– Назову. Обстановка благоприятная, лучше, чем в иных крупных городах…

– В Москве и Петербурге, например, 20-25 мкР/час.

– А у вас, в Северодвинске?

– Табло на заводских проходных высвечивают 13-14, редко 16 мкР/час.

– У нас здесь – 12, точнее – от 6 до 12…

– Выходит, с момента запрета на «открытые» ядерные взрывы Арктике удалось запустить маховик регенерации?

– Есть такое понятие – «период распада» – время, за которое уменьшается интенсивность радиоактивного излучения. У каждого радиоизотопа оно своё – от долей секунды до многих лет. Те, что были «выброшены» с ядерными взрывами на Новой Земле в пятидесятых, сейчас уже не представляют опасности для человека.

– А для микроорганизмов, животных, рыб?

– В районах, где производились ядерные взрывы, мы отлавливали многих особей гидробионтов, сравнивали их с теми, что были пойманы в других местах Новой Земли, и каких-либо отклонений в их внешнем виде не выявили. Более того, не только рыба, но и мясо оленей, водоплавающей дичи пригодно для употребления в пищу…

– И в губе Чёрной?

– И в Чёрной тоже.

– Там санитарная зона. Бывший эпицентр взрыва?

– Да. Зона небольшая – всего 0,3 квадратных километра. Она закрыта для посещения, и вообще вблизи Чёрной никто не живёт.

– В Чёрной заряды рвали под водой, и часть радиации могла осесть в донных отложениях. У бухты ограниченный водообмен с Баренцевым морем, но всё же он есть. Заражённый грунт мог попасть в океан…

– В каком объёме, думаю, вам не скажет ни один океанолог. Там штормовой район, морские течения, приливы-отливы, каменистый грунт… Практически невозможно определить.

– В 1993-м в Чёрной с «Геолога Ферсмана» вели анализ донных осадков. Активность цезия-137 составила на два порядка выше фоновой, а плутония-239 и плутония-240 – на три, был обнаружен кобальт-60…

– Заметьте, с того времени, как там побывал «Геолог Ферсман», прошло ещё двадцать лет… Естественно, в пятидесятых от первых взрывов флора и фауна пострадала. Однако скажу, сегодня в местные озёра заходят и голец арктический, и палия. Значит ситуация не такая уж плохая…

И в самом деле, в реках и озёрах Новой Земли главная рыба – арктический голец, точнее несколько его разновидностей. В том числе и палия – лососёвая рыба. Гуляет она в холодных морях, а на нерест идёт в реки, впадающие в Ледовитый океан. Палия очень изменчива из-за особенностей своей биологии, чутко реагирует на изменения в окружающей среде, но к устьям новоземельских рек уже много лет идёт смело.

На мысе Морозова типичная полярная тундра. Однако на её покрывалах из худосочной травки сразу обращаешь внимание на вкрапления сизовато-зелёных растений с мелкими зеленовато-жёлтыми цветками. Это родиола розовая – травянистый многолетник. В России он произрастает на арктическом побережье Европейского Севера, на приполярном Урале. В Красной книге Архангельской области он указан, как сокращающийся в численности вид, который встречается лишь на Соловецких островах и кое-где на побережье Белого моря, Новая Земля даже не упоминается. И вот реальность – родиола розовая на заполярном архипелаге – явление в пользу экологического благополучия.

– А в Чёрной губе вы сегодня ничего особенного не увидите, – сказали мне офицеры, – там всё, как здесь, в Белушке – такое же море, такие же сопки…

…Ветер в спину плотно напирал, но вот странно – не топорщил гладь бухты. Синяя вода в ней стекленела недвижно и загадочно. Лишь на дальнем и пустом берегу было приметно движение: через прорехи облаков солнечный свет падал на сглаженные холмы, и оттого, казалось, тёмно-рыжие пятна медленно разгуливали по тундре закрытых островов.

Евгений »» 14.04.2019, 18:03

Категория: 2019, № 2, Арктика – наш дом, Избранные статьи