…ПРО ДРЕВНИЙ ХАОС, ПРО РОДИМЫЙ

В стихах поэта Сергея Королёва, уроженца Вологодской области, трагически погибшего в Москве в 2006 году, в неполные 26 лет, перед защитой диплома в Литературном институте – намечен давно необходимый русской поэзии мост между, условно говоря, Борисом Рыжим, Владимиром Высоцким – и Тютчевым.

 

 

В родстве с Рыжим у Королёва – обречённость лирического героя, его честность, брутальность, привычка смотреть прямо в лицо собственной судьбе, фаталистическое мироощущение, порой – хулиганистое, резкое, «наотмашь» высказывание; порой, достаточно редко – интонация и музыка стиха.

 

Много одинаковых красавиц,
Много одинаковых красавцев –
Что идут, асфальта не касаясь,
Ниже их достоинства касаться
Жизни неразбавленно-реальной
И не отдаваться жизни даром –
Но идти с улыбкою журнальной
По весенним глянцевым бульварам,
Над чужой бедой неутолимой,
Высоко над смертною угрозой
И нести безликим-нелюбимым
Тоже одинаковые розы.
Повезло иметь глаза пустые
Цвета бледного спитого чая –
И прожить, как птицы и святые,
Не касаясь зла, не замечая.

 

Здесь мы видим, как чётко обозначена позиция поэта по отношению к, так скажем, тёмной стороне жизни: он не собирается её избегать, да и не представляет это возможным. Даже в сравнении с Борисом Рыжим, абсолютно искренне, с горькой иронией, говорившим самому себе: «Больше чёрного горя, поэт» – Королёв жёстче. Меньше лиричности, меньше музыки, тема любви и утраты, столь важная в творчестве Рыжего, присутствует, но осмысляется метафизически и словно бы отодвигается целомудренно за черту речи, а то и за черту самой жизни.

 

Хорошо, если вместе умрём.
Не хочу без тебя доживать.
Поседевшие стол и кровать –
Даже пыль нас запомнит вдвоём.
Берег неба зажёг маяки,
А по берегу – он и она –
Как улитки, бредут старики,
И вот-вот их подхватит волна.
Что на память тебе подарю?
Что имею – давно не моё.
Не о смерти с тобой говорю,
Но о чём-то важнее её.
Если всех растворяет поток,
Я с тобой непременно сольюсь.
Я боялся, что будет «потом», –
А теперь ничего не боюсь.

 

В родстве с Высоцким – опять-таки брутальность, но иного теста, нервность слога, пронизанного беспокойством и напряжением воли, масштабность образов, некоторая эпичность, обращение к легенде, к страшному и героическому прошлому:

 

Рай Чингисхана

 

Звёзды ждали, что ветр ночной
Разметает снега в полях,
Молча слушали хруст стальной –
Так, вращаясь, скрипит Земля.
Я как камень озяб к утру
От бессмертья в твоей степи.
Степь закончится – я умру:
Это должен ты уступить!
Я напрасно тебя кричал –
Окровавленных стрел колчан
Ты рассыпал моей судьбой!
Лишь забрезжит по краю смерть –
Изнемогут ветра свистеть,
На оси сотрясётся твердь
От дробящихся там костей.
Я хотел побежать бегом –
Копья белые в грудь вошли!
Заколдованный снег кругом…
Несмолкаемый скрип Земли.

 

По своей закваске, по масштабности замыслов, философичности, по какому-то внутреннему движущему голоду Королёв ближе к Высоцкому, но ранняя гибель и та беззащитность перед жизнью и собственным нутром, которая свойственна только одарённым, честным, сильным и молодым людям, роднит его, уроженца Вологодчины, с уральским поэтом. И так через Высоцкого прокладывается внезапно прямой, короткий, самоочевидный путь от Рыжего – к Тютчеву. Поэт, написавший вот это:

 

Хорошо бы в родимом колхозе…
Хорошо, кабы если бы не
Опрокинутый трактор в навозе
С трактористом, утопшим в говне.
В беспробудном селе и суровом,
Где собаки не спят на цепи,–
Хорошо, если дети здоровы,
Хорошо, чтобы отчим не пил.
Хорошо… А иначе как птице
На скалистом пустом берегу:
Не спастись, не найти покормиться,
Но легко умереть на снегу.
Никакие не «вечные своды» –
Там суглинок да камень тяжёл,
Да дремучая темень природы,
Из которой однажды пришёл –

 

поэт, написавший это, знает, что «про древний хаос, про родимый», про тютчевский хаос природы говорят сама действительность российской глубинки – что Вологодчины, что Урала, что Сибири, что любого другого региона страны, – и судьба родившегося на этой земле поэта. Говорят, для имеющего слух и голос, достаточно отчётливо.

 

Стихи Королёва – это стихи начала 2000-х, впитавшие опыт 90-х и, возможно, конца 80-х. Вот эти времена – по большому счёту, до сих пор не прошедшие – определяют здесь образ «родного края», «родины». Разруха, нищета, «провинциальные страшные города», село, «беспробудное и суровое», «опрокинутый трактор в навозе». А всё, что осталось от истории – это предки, давно лежащие в земле, где «суглинок да камень тяжел»… И только «ветеран ВОВ Н.Потапов», что «бредёт как та-ра-рам хозяин необъятной та-та-та своей». За чёрной иронией звучит понимание того, что на месте важных слов как будто и правда ничего не осталось, что эти слова канули в небытие.

 

Лирический герой чувствует некий долг перед умершими, сравнивая их тяготы и горести со своими – и спрашивая себя: «Чего же я хандрю, щенок позорный?». По большему счёту, он остаётся проживать свою жизнь из некого стыда – что предки, хлебнувшие больших бед, всё-таки «отмотали» весь отмеренный им срок, и потому грех жаловаться на свою судьбу. По сути, поэт говорит нам, что во многом именно этот мужественный стыд – вместе, конечно, с любовью к жизни и любовью к конкретным людям, порой явственно проступающей в стихах, – и держит его на земле.

 

На земле, оказаться «под» которой – дело совсем недалёкое и несложное. Ввиду суровости, лютости и вместе с тем бренности мира, в который человек пришёл из «дремучей темени природы», куда рано ли, поздно вернётся. Это посмертие в некотором смысле и есть жизнь как подлинная реальность – поскольку из него человеческое существование, «потная сбруя бытия», тянется и в него уходит. Обозначается эта реальность небытия в стихах Королёва по-разному: «дремучая темень природы», «мавзолей пустоты», «несмолкаемый скрип Земли», поток, растворяющий в себе всех и вся – но общее в этих определениях то, что они подчёркивают некое сумрачное, если не откровенно мрачное величие. Это та слепая «воля», которую поставил «во главе угла» философ Артур Шопенгауэр – одновременно порождающая и уничтожающая всё живое. Поэтому так близки в стихах Королёва «жизнелюбцы и самоубийцы». И подобно тому, как не принято в суровой российской истории зарекаться от сумы и тюрьмы – так и в мире Королёва не стоит зарекаться от этой воли, от этой бездны.

 

За тобой и за мною придут:
Я уже напрягаюсь и жду.
Наверху вычисляют маршрут
И звезда вызывает звезду:
– Не бросай меня. Слышишь? Ответь!
Но широк пустоты мавзолей
И высок одиночества мост;
Но теряются звёзды в траве,
Но теряются травы корнями в земле,
А Земля затерялась меж звёзд.

 

И потому – здесь возникает шаткая, на грани безумия мысль: эта слепая, не знающая ни над, ни под собой закона воля и есть единственно адекватный, достойный ответ человека дремучему, гиблому миру и ей самой.

 

Свободу некуда девать:
она не влазиет в ворота;
она желает убивать –
и не приучена работать.
У ней особенная стать,
не поминай Свободу всуе,
ей лучше не существовать –
и вот она не существует.

 

По сути, эта свобода, всемогущая настолько, что может по собственной воле быть или не быть – и есть родина. Та самая родина, от которой остались только «тарарам» и «татата» в песне. А в реальности – предки, канувшие и потерявшиеся в могилах, «как теряются травы корнями в земле» и «Земля затерялась меж звёзд» – страшные провинциальные города, беспробудные суровые сёла, влачащие неподъёмную жизнь люди и их буйная тёмная кровь – тёмная северная природа и тёмные окна, с той стороны которых на нас живых смотрим мы сами, но уже мёртвые, уже – оттуда родом.

 

В провинциальных страшных городах
Колючими крещенскими ночами
(Где фонари горели не всегда,
А что горели, рано отключали) –
По всей вселенной делалось темно,
И ветхий дом в пространство уносило,
И думалось, что смотришь не в окно,
А в чью-то незарытую могилу.
И только печь пугала мертвецов,
И бабушка тесней к огню держалась –
Какое бы дремучее лицо
На аспидном стекле ни отражалось.
Я верю: это было в старину!
И в то, что снова повернётся детством
Большая жизнь: я запросто стряхну
Невинную задумчивость младенца –
И повторится вечное кино,
Где бабушка с седыми волосами,
И после жизни мы в своё окно
Из смерти в жизнь заглядываем сами.

 

В творчестве Королёва есть очень человечная и очень «корневая» – родственная ему самому и его родине, глухой провинциальной России, – пропорция тьмы и света, жизнелюбия и безысходности, любви и ярости отчаяния, берущихся из одного источника, одной почвы. Иногда человек может остаться человеком только при том условии, что не отвернётся от темноты, от бездны, внешней и внутренней. Перед Королёвым, такое чувство, всю его жизнь стоял какой-то очень жёсткий, «проклятый», беспощадный вопрос, честно решить который человеку вряд под силу – по крайней мере, оставшись в живых. И об этот вопрос он из всех своих недюжинных сил – и расшибся, не став избегать лобового столкновения.

 

Николай ВАСИЛЬЕВ

 

(Журнал «Мир Севера», № 2, 2018)

Евгений »» 30.04.2018, 23:07

Категория: 2018, № 2, Избранные статьи

Метки: Борис Рыжий, Владимир Высоцкий, Николай Васильев, Сергей Королёв, Фёдор Тютчев